Название: Полковнику никто не пишет
Фэндом: Камша Вера «Отблески Этерны»
Персонажи: Валентин Придд, Арно Савиньяк
Рейтинг: PG-13
Жанры: Броманс, Ангст, Юмор, Повседневность, Hurt/comfort, Стихи
Размер: Миди, слов: 13494
Статус: закончен
Описание: История одной переписки
Когда для писем вовсе нет причин,
Мы оба почему-то ищем повод…
Примечание: В тексте присутствует венок сонетов. Автор отдаёт себе отчёт в том, что он далеко не идеален, и в следующий раз учтёт недостатки.
Пролог
Весна подкрадывалась очень медленно, на цыпочках, как загулявшаяся далеко за полночь дочь, старающаяся не разбудить сурового отца, входя в дом. Снег всё никак не хотел таять, воздух вместо зимней свежести или весеннего тепла был затхлым, будто устал за зиму, а сил для нового сезона ещё не набрался. В ставке было спокойно, тихо и невероятно скучно. Арно ежедневно объезжал Кана, доводя до автоматизма перехваченные у Эмиля приёмы, и это, пожалуй, было единственным его развлечением. И единственным, что могло отвлечь от гнетущих завистливых мыслей: подлый Придд сейчас был при настоящем деле вместе с генералом Ариго, Руппи отправился на родину, а ему, Арно, приходилось отсиживаться в тылу, дожидаясь своего часа. Несправедливо. Впрочем, уныние в сердце младшего Савиньяка задерживалось ненадолго, да и развеивалось легко. Письмами от родных, например.
Невзирая на военное положение (а может, и благодаря ему), письма в ставку приходили регулярно. Сегодня улыбчивый курьер передал для теньента Сэ длинное послание от матери с уже привычными увлекательными притчами и забавными наставлениями в духе «помрёшь — домой не приходи, уши надеру». Небольшие записки от Эмиля тоже приходили довольно часто, всё больше о военных действиях и лошадях. Ли писал только матери, так что от него Арно, сам не любивший писать письма и отвечавший на них один раз через два, ничего и не ждал.
Офицеры окружили курьера, расспрашивая о последних новостях. На ходу разворачивая полученный конверт, Арно направился было к своей комнате, но запнулся, услышав позади знакомое имя.
— Куда вы дальше?
— К генералу Ариго прямиком, с утра и отправлюсь: его офицерам тут целая пачка писем из дома. А генералу-то сама королева пишет… И как только письмо из Олларии выбралось?
— Ну, из Олларии, небось, не только ему написали. Вон и полковник Придд там же, при генерале.
— Нет, полковнику Придду никто не пишет. Ни одного письма не было за всё время, что он в армии…
Пожав плечами, Арно решительно зашагал дальше. Какое ему, собственно, дело до личных переписок полковника Придда?..
***
Наутро курьер уже успел оседлать лошадь и собрался отправиться в путь, когда его окликнул чей-то голос:
— Подождите!
— Что-то забыли, теньент Сэ?
— Возьмите ещё одно письмо…
— — —
Письмо первое, неожиданное
Генерал Ариго весь день пребывал в замешательстве. Временами ему даже казалось, что всё-таки в умопомешательстве, потому что такой смены выражений на лице полковника Придда он не наблюдал ещё ни разу.
Получив какое-то неожиданное письмо, Валентин сперва почти по-человечески удивился, а открыв его, удивился уже и вовсе по-настоящему. Несколько раз пробежав глазами неровные строчки на слегка помятом листе бумаги, полковник, как всегда, аккуратно сложил письмо вчетверо и, помедлив секунду возле мусорной корзины, всё же положил его в нагрудный карман. Жермон готов был поклясться, что Спрут при этом почти улыбался. Всегда это «почти» не давало по-настоящему разобраться в характере упрямого герцога.
***
А поздно вечером вышеупомянутый герцог сидел за столом в своей комнате и с задумчивым видом вновь перечитывал странное и неожиданное послание…
Я Вам пишу совсем не из симпатий,
Надеюсь, правильно поймёте Вы:
Я просто лишь искал себе занятье,
А тут — ну надо ж! — баночка чернил.
Все утверждают: почерк мой ужасен,
Стихи слагать — природой не дано…
И коль не разобрать — так не читайте,
Мне, право, совершенно всё равно!
У Вас свой полк, и планы, и разведка,
А я со скуки скоро взвою тут…
Из дома вести видим мы нередко,
А Вам их, говорят, совсем не шлют…
Простите мою наглость, герцог Придд,
Я не стремлюсь быть Вам взамен семьи…
И, кажется, сейчас он действительно улыбался…
— — —
Письмо второе, почти оскорбительное
Арно тренировался с яростным упорством человека, доведённого до белого каления, хотя видимых причин для гнева никто заметить не смог. Однако после получения довольно чувствительных уколов, а также энного количества ссадин и ушибов у любого партнёра по фехтованию отпадало желание расспрашивать юного теньента о чём бы то ни было. Да и не до того было: Арно, совершенно не заботясь о защите, стремительно атаковал, казалось, буквально со всех сторон. И периодически, между ударами, шипел сквозь зубы что-то отрывистое:
— Я… вам… ещё… покажу… нужны ли мне… тренировки… полковник…
Впрочем, заглянув на минуту в комнату Арно, любой озадаченный наблюдатель мог бы легко обнаружить там ответ на все свои сегодняшние вопросы касательно поведения теньента. Ответ лежал на столе, написанный изящным почерком на красивом, но очень измятом листе бумаги, придавленном какой-то книгой. Создавалось впечатление, будто чьи-то руки накануне яростно комкали несчастный листок, а затем не менее яростно его распрямляли… Текст от этих весьма сомнительных манипуляций, тем не менее, не пострадал.
Я не стремлюсь быть Вам взамен семьи:
Не мне учить Вас вежливым манерам.
Но пусть письмо не подписали Вы —
Ваш почерк уникален, в самом деле.
Вам скучно — так займитесь чем-нибудь:
И конь, и шпага есть к услугам Вашим.
Вам разве тренировки ни к чему?
Мне так, увы, совсем не показалось…
Не стоит столько времени и сил
Растрачивать на тех, кто Вам не дорог…
Когда для писем вовсе нет причин,
Мы оба почему-то ищем повод…
Нет смысла продолжать, итог Вам ясен:
Меж нами слишком много разногласий.
— — —
Письмо третье, не ожидаемое, но, увы, предсказуемое
Савиньяки рождаются и умирают с неугасимым огнём в крови, и нет на свете такой армии, в которой Савиньяк чувствовал бы себя плохо. Получивший в придачу к наследственному шилу в энном месте ещё и суровую закалку в Торке, Арно в самом деле наслаждался своей армейской жизнью, с трудом перенося лишь вынужденное безделье.
Валентину, родившемуся в семье, со времён совершенно бездарного маршала Эктора занимавшейся лишь политикой, и всё своё недолгое время в качестве оруженосца проведшему во дворце, ни наследственность, ни выучка помочь не могли: к вечеру все мышцы непривычного к таким нагрузкам тела сводило едва ли не судорогами, а перед глазами расплывались тёмные круги. Несмотря на всё это, в армии полковнику действительно очень нравилось, быть может, не меньше, чем любому Савиньяку, и сдаваться так просто он не собирался. Генерал Ариго, сам когда-то попавший в Торку с примерно таким же запасом выносливости, старался снизить нагрузку Валентина, но несносный Спрут продолжал упрямо выполнять не только свои, но и часть наиболее интересных (и опасных) чужих обязанностей. Так что Жермон в конце концов пришёл к выводу, что так упорно что-то доказывать, конечно, можно, да только никак не самому себе… Впрочем, свои выводы он предпочитал не озвучивать.
***
Усталость накатывала по вечерам, когда Валентин оказывался в своей комнате и впервые за день позволял себе расслабиться. Тело, привыкшее к жёсткому контролю, постепенно привыкало и к жёстким условиям, но до тренированных солдат ему было ещё далеко, и он не позволял себе забывать об этом…
Письмо лежало на столе в аккуратно сложенном конверте, подписанное почти ровным, но всё равно весьма узнаваемым почерком, и вызывало некоторое недоумение: после того, что он отправил в ответ на первое послание, ему никак не могли написать снова. Хотя с некоторыми людьми трезвый расчёт срабатывал далеко не всегда…
Валентин потёр слипающиеся глаза, вглядываясь в пляшущие по странице строки — видимо, старательности Арно хватило только на то, чтобы подписать конверт, потому что всё остальное разбиралось с трудом. Дочитав до конца, полковник невесело усмехнулся: по крайней мере, содержание письма было вполне ожидаемым. Похоже, некоторым вещам не суждено измениться, даже если речь идёт о самых непредсказуемых людях. Это один из незыблемых законов вселенной, и совершенно неуместно с его стороны испытывать по этому поводу нечто, подозрительно напоминающее разочарование, вкладывая исписанный листок между страниц книги рядом с первым письмом…
Меж нами слишком много разногласий,
Чтоб мы могли оставить это так.
Я с Вами, в самом деле, не согласен,
И я хочу, и буду продолжать.
Вы думали, я бросил тренировки?
О, вовсе нет, спешу Вас огорчить!
Словами Вы разбрасывались ловко,
Но шпага все сомненья разрешит.
Я не забыл, что знамя Вы сменили,
И то же может повториться вновь.
Талигу вправду верность сохранили?
Хотел бы я поверить в это, но…
Приддатель, что нейдёт из головы,
Меня когда-нибудь поймёте ль Вы?
— — —
Письмо четвёртое, почти откровенное
Кан стремительно нёсся по дороге, радуясь нежданной почти что свободе и лёгкому бегу, не ограничиваемому движениями поводьев: Арно крепко держался в седле, но управлять конём не пытался. Сейчас было всё равно, куда мчаться, лишь бы побыстрее; особой цели у скачки не было, просто это хоть какая-то имитация деятельности и любимый способ отвлечься. Впрочем, сейчас и он не помогал. Мысли упрямо вращались вокруг одной и той же темы, словно назойливые мухи в жаркий день вокруг… кхм… неприятная, в общем, была тема. Младший Савиньяк был не из тех, кто упрямо держался за свои брошенные сгоряча слова, не умея признавать ошибок. Но и мнение о людях он так вот просто не менял…
Солнце клонилось к западу, перед глазами мелькал слегка подтаявший, но всё ещё заснеженный пейзаж, а дурацкий Спрут всё никак не желал убираться из головы. Или это упрямый Оленёнок не хотел выпускать его оттуда? Почему-то даже сквозь плотную ткань мундира он чувствовал в своём кармане небольшой бумажный свёрток с такими обжигающими словами…
Меня когда-нибудь поймёте ль Вы?
Оправдываться смысла я не вижу:
Я не хочу быть пленником судьбы,
Я не из тех, кто скажет: “так уж вышло”.
Заранее известен приговор,
И что ни делай, всё одно — предатель.
К чему теперь весь этот разговор?
От болтовни пустой храни Создатель…
Что может изменить одно письмо?
Вы всё сказали мне ещё при встрече.
Что я скажу — не всё ли Вам равно?
Виконт, оставьте… Нам не станет легче.
О мнениях чужих чего мне ради
Мечтать, как о какой-нибудь награде?
Кажется, на этом их переписка должна быть закончена.
— — —
Письмо пятое, тоскливое
Жермон сидел за столом, положив руки перед собой на столешницу, и вот уже полчаса гипнотизировал конверт, лежащий между ними. В прошлый раз он видел такой же у полковника Придда почти четыре недели назад. Тогда Валентин, вопреки своей обычной непроницаемости, показался генералу довольно грустным. А отдавая курьеру ответ, полковник и вовсе позволил себе выразить на лице почти человеческие эмоции: почти раздражение и почти сожаление. Жермон поймал себя на том, что помнил наперечёт все случаи, когда Валентин при нём снимал с себя привычную безжизненную маску, и все эти случаи так или иначе были связаны с одним человеком — Арно Сэ. И вот тут уже Ариго не знал, шёл ли этот «размораживающий фактор» на пользу Спруту или наоборот, учитывая то, что эмоции он вызывал сугубо отрицательные. Но ведь вызывал же!
Начавшаяся было, да так почти сразу и закончившаяся переписка между двумя, казалось бы, совершенно непримиримыми сторонами, конечно, не могла остаться в тайне от начальства, учитывая, что письма передавались в одной пачке с официальными донесениями. И вот Жермон сидел над неожиданным новым посланием и задавался вопросом: а стоит ли отдавать его Придду? Хотя, конечно, не имеет он права держать у себя чужие письма, но…
— Вам так не терпится накормить младшего Савиньяка шляпой?
— Никоим образом, господин генерал. Исполнение мною служебных обязанностей не имеет ни малейшего касательства к мнению теньента Сэ о чём бы то ни было…
Тяжкие раздумья прервал стук в дверь, и на пороге комнаты нарисовался полковник, успевший к этому времени получить прозвище Зараза.
— Мой генерал, разрешите доложить!
***
Закончив доклад, Валентин почему-то не спешил уходить, стоя посреди комнаты и невежливо глядя начальству прямо в глаза.
— Вы что-то ещё хотели, полковник?
— Могу я забрать своё письмо? — юноша бросил короткий взгляд на стол, где всё ещё красовался конверт со слишком приметным почерком.
Ни малейшего касательства… Ну да, конечно. Как же.
— Возьмите и можете быть свободны.
— Слушаюсь, мой генерал! — ему показалось, или Придд действительно улыбнулся? Одними глазами, но всё-таки…
***
Мечтать, как о какой-нибудь награде,
Увидеть в небе проблески весны…
Снегам уже давно пора растаять,
Хоть в этом согласиться можем мы?
Должно быть, это следствие безделья,
Но вечерами властвует тоска…
Зачем я Вам пишу, ну, в самом деле?
На что Вам меланхолия моя?
Не жду ни в коем случае ответа —
Я понял Вас. Не стоит повторять.
Последний раз простите вольность эту —
Сегодня мне тоскливо, и я пьян.
Неужто я единственный, кто ждёт,
Чтоб солнце растопило этот лёд?
Валентин задумчиво смотрел в окно, вид из которого преграждала огромная, стремительно таявшая сосулька. Что ж, ждать настоящей, некалендарной весны осталось не так уж и долго. Любопытно, что теньент Сэ получит раньше: свою долгожданную весну или нежданный ответ?
— — —
Письмо шестое, почти провокационное
Если бы Арно знал, в какое небывалое болото превратится земля, когда начнёт таять снег, он, быть может, не так сильно тосковал бы по весне. Сегодня теньент Сэ ездил с поручениями генерала Давенпорта, для чего ему пришлось дважды преодолевать ставшую почти непроходимой рощу, ища проход между топкой грязью и поваленными деревьями, корни которых были размыты весенним паводком и торчали со всех сторон, так и норовя коварно подставиться под ноги. Часа два Арно потратил только на то, чтобы убедить Кана, что им совершенно необходимо тащиться именно по этой пародии на дорогу, потому что другого пути всё равно нет, и в итоге возвращаться назад пришлось в такой кромешной темноте, что он счёл наименьшим злом остаться в роще на ночь, чтобы искать дорогу уже утром, когда рассветёт.
Найти более-менее сухое место, где можно было разместить хотя бы небольшой костерок, не говоря уже о том, чтобы расстелить плащ и лечь — это отдельная история, которую он, возможно, когда-нибудь, в глубокой старости внесёт в свои мемуары под названием «Сто и ещё двенадцать способов свернуть себе шею, за какими-то кошками гуляя ночью по затопленному лесу». Недовольный Кан, сердито фыркающий на хозяина, голодный желудок, мокрые ноги, грязная одежда и шипящий едким дымом костёр, конечно, тоже не способствовали поднятию боевого духа. Но это, тем не менее, был всё-таки костёр, так что сапоги и мундир были благополучно сняты и живописно развешаны вокруг него на ветках дерева, Кан привязан к тому же дереву чуть позади, а плащ, которому терять уже было, в общем-то, нечего — расстелен на клочке земли, едва ли достаточном для того, чтобы вытянуться на нём в полный рост, но зато ровном и почти сухом. Шляпа, которой в этом путешествии досталось меньше всех, удостоилась отдельной чести в виде самого чистого сука, на который и была торжественно повешена.
Забросив в костёр последнюю имеющуюся в запасе отдалённо напоминающую нечто сухое палку и получив в качестве «благодарности» кратковременную вспышку почти жаркого пламени, Арно осторожно вытянул из нагрудного кармана уже изрядно помятый конверт; на нём тут же образовались смачные отпечатки перепачканных пальцев виконта. Письмо пришло ещё вчера, но прочитать его не было никакой возможности из-за катастрофической нехватки времени — словно очнувшись от зимней спячки, армия стремительно готовилась встречать надвигающееся тепло, а с ним — и дриксов.
Чуть помедлив, Арно всё же решил, что разворачивать такими грязными лапищами наверняка чистейшее и аккуратнейшее послание всегда безупречного, чтоб его, Спрута — совершеннейшее кощунство. Поэтому он, положив письмо на колени, попытался изогнуться, чтобы из этого положения достать платок из кармана мундира, что повлекло за собой стразу несколько последствий: мундир свалился с ветки куда-то в темноту, громко плюхнув напоследок, теньент, неловко выгнувшись, свалился всем весом на собственную подставленную руку, а письмо, соскользнув с колен, упало прямо в костёр. Почти взвыв от резкой боли с запястье, Арно резко подскочил, пытаясь решить, что спасать первым: форму или письмо. Лезть в огонь было нечем — последняя палка горела в костре в компании уже начинавшей обугливаться бумаги.
— Надеюсь, оно того стоит, — прошипел сквозь зубы виконт…
***
Полковой врач с мрачным видом осматривал покалеченную кисть:
— Вывих у вас, молодой человек, придётся недели три повязку носить. Зажило бы быстрее, если бы не ожоги. Вот скажите мне, зачем вам понадобилось и так уже вывихнутую руку ещё и в костёр пихать?
— Уронил туда кое-что. А зачем же лезть в костёр последней здоровой рукой, когда у меня есть та, которую уже и не жалко. — Арно нахально, хотя и немного кривовато, улыбался, всем своим видом демонстрируя, что провести ночь практически в болоте, добираться до лагеря верхом по бездорожью с одной действующей рукой, а потом молча терпеть, когда ему вправляют вывих — для любого Савиньяка дело несложное и даже обыденное. А уж для Рафиано — и подавно.
— Неужто что-то настолько ценное?
— Как сказать, — неопределённо хмыкнув, раненый вышел на улицу, щурясь от ярких лучей солнца. Содержание письма, местами прожжённого насквозь, удивительное дело, почти не пострадало. И это самое содержание невероятно раздражало, заставляя сердце биться чуть чаще, а ноги — идти чуть быстрее, потому что требовало незамедлительного ответа. Пусть даже и написанного левой рукой.
Чтоб солнце растопило этот лёд,
Недолго ждать — меняется погода,
Весна, мне кажется, вот-вот придёт…
Но всё же переменчива природа.
Признаюсь, я немного удивлён:
Ваш почерк в этот раз не то, что прежний.
Ему на пользу, видимо, вино?
Конверт, однако ж, вы писали трезвым.
Нам с Вами есть, о чём поговорить:
Как, сударь, Ваша шляпа поживает?
Боюсь, недолго ей осталось жить,
Но Вас ведь это вовсе не пугает?
Не подступить к презрительной ограде,
Что вижу я при каждом Вашем взгляде...
— — —
Письмо седьмое, с бонусом в виде свежих сплетен
— А вам снова письмо, полковник Придд! — молодой курьер улыбнулся и подмигнул с многозначительным видом, явно ожидая какой-то реакции: смущения, злости, возмущения… Валентин забрал конверт с абсолютно невозмутимым лицом:
— Благодарю вас.
Курьер с трудом скрыл досаду, кивая в ответ. Накануне он пытался провернуть то же самое со вторым адресатом. И в ответ на подмигивание наткнулся на широченную, очень савиньячную улыбку и безумно наивное предложение сходить показаться лекарю, а то «совсем вас, беднягу, заездили, вон уже и глаз дёргается», сопровождаемое совершенно рафиановским насмешливым взглядом чуть прищуренных глаз.
Валентин о таких подробностях жизни курьера осведомлён не был (хотя, по всей вероятности, получил бы от них немалое удовольствие), поэтому совершенно равнодушно повернулся к нему спиной и пошёл к себе, разглядывая конверт и невольно замедляя шаг: с почерком явно было что-то не то. Полковник сам не понимал, отчего его каждый раз так заботит почерк, которым ему пишут, но письма от Савиньяка всегда были написаны немного по-разному и всё равно узнаваемо: торопливые загогулины в первом письме, широкие росчерки и чуть не разорванная от нажима пера бумага — во втором, а пьяным теньент Сэ и вовсе начинал вырисовывать какие-то завитушки на каждой букве… Этот же почерк почти ничем не отличался от самого обычного, вот только буквы были наклонены не в ту сторону…
Курьер удивлённо смотрел, как полковник сперва замер на полпути, внимательно посмотрел на то, что держал в руках, а потом резко развернулся и отправился к нему обратно.
— Скажите, виконт Сэ был ранен?
— А? Дааа, с рукой у него там что-то, с правой. Тёмное дело: уехал, говорят, с утра целёхонек, а вернулся на другой день весь в грязи и исцарапанный, а рука-то вся синяя, вывернута чуть не наизнанку и обожжена до самой кости. Пытали его, не иначе! Мне Стенли рассказал, а ему — приятель его, а тот парнишку знает, который санитаром-то нашему лекарю помогает. «Ходить вам теперь, теньент, с этой повязкой, никак не меньше полугода, а то и вовсе… ещё дольше». Так прямо и сказал!
— Да не слушайте его, полковник! — засмеялся подошедший молодой офицер, прибывший вместе с курьером. — Вывих у Савиньяка, через недельку как новенький будет!
Благодарно кивнув, Валентин снова развернулся и отправился куда шёл, едва заметно выдохнув.
Что вижу я? При каждом Вашем взгляде
Затылок мой расплавиться грозит,
И Вы мне говорите о преграде?
Не торопитесь так, полковник Придд:
Я трепетно храню от пыли шляпу,
Своей судьбы в смиреньи ждёт она.
Не думаю, что светит ей, однако,
Удел страшней, чем грязь или вода.
*
Уже совсем хотел письмо отправить,
Но Вам привет зачем-то передать
Меня просил — представите? — Райнштайнер,
Причём просил, едва ли не смеясь.
На лошади верхом писать письмо —
Неужто, в самом деле так смешно?
Когда Валентин представил виконта верхом, с правой рукой на перевязи, на ходу успевающего строчить письмо левой — смешно ему не было. И почему-то подумалось, что сам бы он при таких обстоятельствах на лошади удержался вряд ли…
— — —
Письмо восьмое, почти примирительное
— Тафай, наступай! Фы тфигаетесь, как сонный мух!
Солнце вовсю припекало, на небольшой вытоптанной площадке два рослых, крепко сложенных парня упоённо фехтовали под вдохновляющие реплики старого вояки:
— Сфет не фидывал таких уфальней! Фариты сотрут фас ф порошок, если фы неметленно не испрафитесь! Фы дерётесь, а не танцуете, так деритесь как слетует!
Арно наблюдал за тренировкой близнецов, опёршись спиной о дерево неподалёку и с тоской поглядывая на всё ещё забинтованную руку. Повязку обещали снять никак не раньше следующей недели, а так хотелось взять в руки шпагу и… Иногда, когда никто не видел, упрямый Савиньяк начинал тренироваться самостоятельно, левой рукой, но получалось это куда хуже, чем правой: непривычно, неудобно, а без противника ещё и не совсем понятно, по какой траектории двигаться, если оружие теперь с другой стороны.
Голос, раздавшийся из-за дерева, оказался для задумавшегося теньента полной неожиданностью.
— Когда ваша рука заживёт, вам уже будет с кем тренироваться.
Райнштайнер являл собой воплощённый памятник невозмутимости, спокойно стоя рядом и делая вид, что не заметил, как подпрыгнул и чуть было не начал выхватывать шпагу Арно. Надо сказать, к шпаге он потянулся здоровой рукой, что свидетельствовало о том, что тренировки принесли свои плоды, пусть и не достаточно крупные, чтобы удовлетворить раненого.
— Генерал Ариго возвращается, думаю, вы с полковником Приддом будете неплохими партнёрами по фехтованию, раз уж умудрились найти общий язык на таком большом расстоянии.
С этими словами Райнштайнер протянул раскрывшему от удивления рот теньенту аккуратный, уже очень знакомо сложенный конверт и, не говоря больше ни слова, ушёл. Какой-то чересчур уж резкой походкой для бергера, словно торопился или был чем-то чрезвычайно озабочен. Но этим мысли в голове Арно надолго не задержались, содержимое письма оказалось куда интереснее.
Неужто, в самом деле так? Смешно,
Что Вас столь беспокоят мои взгляды.
Но правы Вы, пожалуй что, в одном —
Заранее исход судить не надо.
Прошу простить мне беглый стиль письма —
Пишу поспешно, сразу после боя.
Был ранен в этой битве генерал,
Сказать по правде, я обеспокоен.
Война расставит знаки по местам,
И многое увидится иначе:
А так ли сильно был он нужен нам —
Тот самый бой, что так и не был начат?
Насколько же всерьёз, на самом деле,
У нас разнятся принципы и цели?
Тренировка давно закончилась, и, постояв ещё какое-то время в одиночестве, Арно направился в сторону площадки. Повязку скоро снимут. Нужно быть в форме к приезду… генерала Ариго.
— — —
Письмо, которого не было
Если бы несколько месяцев назад кто-нибудь сказал теньенту Сэ, что он будет с нетерпением ждать возвращения полковника Придда, Арно, несомненно, поднял бы шутника на смех. А если бы ему вдобавок сообщили, что он будет не только ждать встречи, но и почему-то бояться её, тут бы юный виконт, пожалуй, и на дуэль мог вызвать. Но факт оставался фактом: увидеть полковника хотелось, хоть бы и для того, чтобы заявить, что письма письмами, а шляпой трапезничать пока ещё рановато. Но странно было как-то идти навстречу человеку, которому в жизни и сказал-то всего пару слов — да и то оскорбительных, — зато в письменном виде уже чуть ли не всю душу выложил. И упаковал красивенько в конвертик. Старшие братья точно обсмеяли бы. Или нет. Кто их знает.
Как бы то ни было, Арно попросту не представлял, что и как говорить Придду, да и привык уже как-то излагать мысли на бумаге. Поэтому он шёл в сторону расположения полка “лиловых”, держа в руке очередной сложенный прямоугольником конверт и улыбаясь в предвкушении выражения лица всегда невозмутимого Спрута, когда ему вручат послание лично в руки. В конце концов, почему бы и не продолжить это странное общение так, как оно началось?
Впрочем, все эти волнительные мысли посещали виконта совершенно зазря, потому что Валентина на месте не оказалось. Немного потоптавшись возле дверей пустой комнаты, Арно окрестил себя последней свиньёй, вдруг вспомнив, что вернулся не только хозяин этой самой комнаты, но и генерал Ариго, раненый вообще-то. Так что неплохо было бы его навестить. После недолгих раздумий письмо было решено в комнате не оставлять, дабы не лишать себя удовольствия увидеть реакцию адресата. Решительно захлопнув дверь спрутьего жилища, — даже слишком решительно, потому что, судя по раздавшемуся грохоту, за ней явно что-то упало, — теньент Сэ отправился к раненому генералу.
***
— …ваше мнение насчёт теньента Сэ?
Арно замер как вкопанный, услышав из-за приоткрытой двери своё имя, произнесённое Ариго. Он хотел было уже войти, но тут прозвучал ответ:
— Как я вам уже не раз говорил, генерал, подобные мелочи меня совершенно не волнуют. В Олларии я этого не понимал, но здесь, на войне, нет времени на пустое времяпрепровождение.
Кипящая кровь Савиньяков требовала немедленно распахнуть дверь — желательно, пинком — и получить от Спрута объяснения. Та сторона характера, которая, несомненно, была в тесном родстве с Рафиано, напротив, желала войти в комнату со спокойным хладнокровием и дать понять, что, мол, разговор-то мы ваш слышали, вот только нам на вас плевать. Арно, как это часто с ним бывало, выбрал нечто третье: развернулся и решительным шагом пошёл прочь, на ходу разрывая в клочья письмо и не замечая, как Райнштайнер, встреченный по пути, провожает его внимательным взглядом.
“Война расставит знаки по местам”, так, значит, да, полковник?
***
Над тренировочной площадкой сгущались грозовые тучи. Собравшиеся пофехтовать молодые офицеры зябко поводили плечами, переминались с ноги на ногу и торопились скорее надеть на шпаги защитные колпачки и начать двигаться. Посреди вытоптанного участка земли встретились двое, и все, кто стоял вокруг, как-то моментально напряглись. Видели это немногие, но в курсе была уже, кажется, вся армия: история страшным шёпотом и громогласными заявлениями передавалась из уст в уста, обрастая по пути всё новыми подробностями. Будто бы всегда такой равнодушный и спокойный полковник Зараза, вернувшись неделю назад в ставку, в тот же день пошёл зачем-то к младшему Савиньяку и будто бы даже дружелюбно ему улыбнулся, здороваясь (хотя в эту часть истории никто особенно не верил). Что ему сказал теньент Сэ, точно никто не знал, но улыбаться полковник перестал сразу и вроде как даже ответил что-то ещё похлеще… А банальную некуртуазную драку разнимали аж вчетвером.
На другой день Савиньяк, сверкая подбитым глазом, отправился с отрядом в разведку, а Придд остался в лагере с наливающейся фамильным цветом опухшей скулой, так что говорить ему наверняка было очень больно. Впрочем, полковник почти ни с кем и не разговаривал: сидел в своей комнате и вычерчивал карту сражения по собственным письменным заметкам.
— Вы уже вернулись, теньент, — изысканная вежливость Валентина иногда восхищала, а иногда — выводила из себя. Сейчас был, разумеется, второй случай.
— Не мог отказать себе в удовольствии встретиться с вами здесь, полковник, — привычка Арно выделять ключевые слова, делая фразу гораздо более многозначительной, кажется, впервые вызвала раздражение. Или горечь?
— В таком случае, не смею лишать вас приятного времяпрепровождения, — Придд всегда говорил идеально ровным тоном, не повышая и не понижая голос, вне зависимости от того, был ли он зол или расстроен. Он вообще бывает зол или расстроен?! Или это только на Арно ему настолько наплевать?
Подобные мелочи меня совершенно не волнуют…
— Не будем терять времени, — Савиньяк широко ухмыльнулся, обнажая шпагу. Как будто это игра, как будто у него в запасе сотни разных улыбок для выражения всех оттенков чувств, но только Валентину почему-то всегда достаётся эта злая усмешка, как пощёчина.
Предатель, что бы ты ни делал, слышишь? Я тебе не верю.
Если бы не защитные колпачки, кто-то из этих двоих не ушёл бы оттуда живым. Подсчёт количества уколов был забыт, шпаги мелькали с такой иногда бестолковой скоростью, будто их владельцы и не учились никогда основам фехтования. Или просто было не до того? Упрямо поджатые губы Придда, чуть побелевшая от напряжения кисть едва излечившейся руки Савиньяка… Это уколы или удары? Это тренировка или дуэль? Это ненависть в глазах или… обида? Это непримиримые враги или поссорившиеся друзья?..
— Прекратить немедленно.
Спокойный и холодный голос Райнштайнера заставил обступивших площадку офицеров сделать шаг назад, а двоих в центре — остановиться.
— Теньент Сэ, вас вызывает генерал Ариго.
Все присутствующие срочно начали делать вид, что идут куда-то по своим важным делам. И никто не стал спрашивать, с каких пор бергер бегает по поручениям для Ариго — попробуй у такого спроси. Арно молча кивнул, подхватил свои вещи и ушёл, не оглядываясь. Он ещё не видел генерала после памятной драки и знал, что выволочки не избежать.
— А с вами, полковник Придд, я хотел бы побеседовать отдельно…
***
— Что происходит? — Жермон устало смотрел на почему-то опустившего голову юношу. Не в характере Арно было опускать голову, не чувствуя себя виноватым. Но и не в его характере было затевать драку, не будучи абсолютно уверенным в собственной правоте.
— Только сегодня вернулся из патруля, и сразу — снова драться?
— Это была тренировка, — хмыкнул Савиньяк, — на шпагах были защитные колпачки.
— Дело не в этом! Что с вами двумя? Ведь помирились же почти! — Ариго с досадой ударил кулаком по кровати. Зря, конечно: вибрация от удара мгновенно дошла до раненой ноги, заставив поморщиться от боли.
— С чего вы так решили? — вот теперь он смотрел прямо в глаза. Внимательно так смотрел, как будто действительно хотел услышать ответ.
— Да с того, что в тот самый день, когда вы устроили эту безобразную драку, Валентин сказал мне, что никогда не испытывал к тебе никакой неприязни и что конфликт, похоже, исчерпан! Что вы там ещё не поделили?!
— … а он… точно… Вы уверены, что он именно это сказал?
— Неееет, я это придумал, чтобы тебя развлечь! — теперь Жермон почти кричал, наплевав на служебное положение. Для генерала несолидно? А, к кошкам, эти двое кого угодно допекут!
— Простите, это больше не повторится, — Арно произносил слова как будто машинально, думая явно о чём-то другом. — Я могу идти?
— Иди уже. Что с тобой сделаешь…
***
Две пары глядящих так спокойно и прямолинейно глаз на двух так хладнокровно-выдержанных лицах. Конечно, спокойствие одного из них выглядело бы ещё убедительней, если бы не общий растрёпанный вид, который он, впрочем, весьма быстро и успешно исправлял.
— О чём вы хотели поговорить, генерал? — как будто бы и не он только что с такой убийственной живостью — чтобы не сказать “яростью” — метался по тренировочной площадке на пару с потомственным Оленем. Ну, с Оленем-то всё понятно, но чтобы Спруты так себя вели, требовался серьёзный повод.
— Я не собираюсь ни о чём вас допрашивать, это ваше личное дело. Но посчитал своим долгом сообщить, что в день, когда вы прибыли в ставку и разговаривали с генералом Ариго в его комнате, я по дороге туда видел престранную картину: как теньент Арно Сэ в весьма благодушном расположении духа подошёл к дверям вышеупомянутой комнаты, постоял возле них буквально несколько секунд, а затем развернулся и отправился обратно, своё доброе настроение, видимо, обронив под дверью. Это всё, что я хотел вам рассказать. Вы можете быть свободны.
— Могу я спросить, генерал?
— Да?
— На каком расстоянии от комнаты находились вы, когда теньент Сэ подошёл к дверям и когда он уходил?
***
Грозовые тучи собирались весь день, к вечеру небо и вовсе стало чёрным ещё прежде, чем успело зайти солнце, а ночью разразилась настоящая гроза. Дождь хлестал так, что находиться на улице было по-настоящему страшно, и те, кому посчастливилось сегодня не стоять на посту, с сочувствием поглядывали на тех несчастных, кому предстояло мокнуть до самого утра.
Теньент Сэ, как только что сменившийся из дозора, мог бы наслаждаться заслуженным отдыхом, но вместо этого он отправился на конюшню собственноручно чистить Кана, чем изрядно удивил конюхов. Когда зарядил дождь, он был всё ещё в конюшне, так что, не став долго раздумывать, просто остался там, усевшись на одной из деревянных балок возле узкого окошка и глядя в темноту. Спать он сегодня всё равно не собирался.
***
Дождь хлестал по глазам, ещё больше ухудшая и без того почти нулевую видимость. Плащ уже промок, и в сапогах противно хлюпала вода. Герцог Придд второй час ходил туда-сюда возле двери генерала Ариго, будто не решался туда войти. Губы его при этом беззвучно шевелились, словно он вёл в уме какие-то вычисления.
Скорость, с которой ходит генерал Райнштайнер… Когда он входил в комнату, мы говорили о… Арно ушёл за полторы минуты до этого…
Разговор с генералом был не таким уж длинным, но что-то должен был этот Олень услышать такого, что заставило его так отреагировать. Савиньяк — не Окделл, без веской причины он бы кидаться на него не стал… Странно, что это пришло в обычно такую ясную и холодную голову только теперь…
— Вы помирились с Арно?
— Я никогда не испытывал неприязни к виконту. И, насколько могу судить, мы действительно заключили перемирие.
— Неужели даже это его упрямое стремление доказать всем и вся, что вы — предатель, не повлияло на ваше мнение насчёт теньента Сэ?
— Как я вам уже не раз говорил, генерал, подобные мелочи меня совершенно не волнуют. В Олларии я этого не понимал, но здесь, на войне, нет времени на пустое времяпровождение. И на пустые ссоры. Думаю, мы вполне в состоянии найти общий язык.
А может, на самом деле они просто не могут найти его, этот общий язык? Даже если оба этого хотят? Или не оба?
Дождь лил всё сильнее, насквозь мокрый полковник отправился к себе, по дороге немного удивлённо покосившись на конюшню, в которой почему-то горел свет. Заходить и проверять, однако, не было ни сил, ни желания…
***
Утро встречало двоих спорщиков неприветливо: одного — головной болью и сухим жжением в глазах от бессонно проведённой ночи, а другого — сильнейшим головокружением и болью в горле и грудной клетке…
— — —
Письмо девятое, с оттенком вандализма
…Валентину снова пять лет, неожиданная лихорадка свалила его с ног, и он лежит под двумя одеялами, сотрясаясь от озноба и изнывая от жара, пока на лоб не ложится прохладная ладонь матери, отгоняя тупую пульсирующую боль… Отец никогда не одобрял этой “глупой возни с какой-то жалкой простудой”, но пока он не видит, мама всё равно приходит, напевает старую, ещё гальтарскую колыбельную, и любые невзгоды отступают…
…Ему восемь, он упал с лошади во время занятий верховой езды и сломал ногу. Матери нет дома, а отец препоручил его заботе слуг, отправляясь по делам. “Я ожидал большей ловкости от своего сына. Однако для тебя это хорошая возможность закалить свой характер. Давно пора прекратить цепляться за материнскую юбку, по тебе через несколько лет будут судить обо всём семействе Приддов”. Валентин лежит в тёмной пустой комнате совсем один и до крови кусает губы, но предательская слеза всё равно скатывается вниз по щеке.
— Не слушай отца, ты можешь плакать, можешь даже закричать, если тебе больно! — неслышно вошедший Юстиниан садится рядом и обнимает брата одной рукой, другую прижимая к пылающему лбу. — У тебя жар. Так бывает при переломах. Я прикажу принести отвар.
Но Валентин не хочет отвар, он хочет, чтобы брат сидел рядом, забирая его жар своими холодными ладонями, и Юстиниан остаётся, дожидаясь, пока он заснёт…
…Ему десять, он наказан за какую-то шалость и теперь стоит в библиотеке, вытянувшись по струнке и держа на ровно вытянутых перед собой руках толстенный талмуд, посвящённый, кажется, землеописанию. Валентин думает, что он будет ненавидеть эту науку всю оставшуюся жизнь, а отец, сидя к нему спиной и не обращая на сына ни малейшего внимания, занимается какими-то срочными бумагами. Кажется, всё, что Валентин помнит о нём — его идеально прямая спина. Отец всегда повёрнут к нему спиной, даже если смотрит прямо в глаза. Где-то в глубине сознания подступает уже привычная тоска, и он, так же привычно, заставляет её там, в глубине, и оставаться. Плакать нельзя, и он больше не плачет, только крепче сжимая кулаки. Скоро вернётся Юстиниан, тогда будет лучше…
…В тринадцать не положено быть так сильно привязанным к матери? Игнорируя суровый взгляд отца, Валентин заходит в комнату к болеющей матери, и садится возле постели. Он хочет чем-то помочь, но всё, что может сделать — это сидеть рядом и менять холодный травяной компресс на голове. Мама приоткрывает глаза и, совсем как раньше, кладёт на лоб ладонь, холодную, несмотря на лихорадку. Валентин улыбается ей, легко, широко, по-настоящему. Ведь теперь, когда Юстиниан в Торке, она единственный человек, которому он может улыбаться…
…Когда хоронят Джастина Придда, идёт дождь. Земля превращается в чёрную грязь, и комьями этой липкой дряни закидывают крышку гроба…
Шлёп!
…У брата были добрые глаза и ласковая улыбка…
Шлёп!
…Он всегда приходил, когда был нужен…
Шлёп!
…Сейчас он нужен больше всего, но больше никогда не придёт…
Шлёп!
…Отец с равнодушным выражением лица говорит какие-то ничего не значащие, приличествующие случаю фразы, а Валентин незаметно сжимает руку матери под плащом…
Шлёп!
…Младшие братья испуганно жмутся с двух сторон, ещё не понимая, зачем Юстиниана надо зарывать в землю, и почему им неприлично из-за этого плакать…
Шлёп!
…Что-то доброе и светлое навсегда исчезает в земле, почему-то горит в груди, горит в голове, горит, горит, он сгорает в каком-то жутком, бешеном огне, нет выхода, нет ничего, что могло бы вытащить его оттуда, только материнская ладонь всё ещё прижимается к пылающим лбу и щекам, посылая терзающих его закатных тварей обратно в Закат… Но матери нет, она тоже сгорела в этом беспощадном огне, он же видел это, он помнит, каким холодным был пол в тюремной камере и как медленно уходила жизнь из материнских глаз, не прекращающих смотреть на него до самого конца…
...Ладонь всё ещё прижимается ко лбу, накрывая его чем-то мокрым и холодным, чей-то голос не даёт упасть и заснуть, навсегда оставшись в полыхающем пожаре, и Валентин из последних сил идёт на звук, чувствуя, как прохлада медленно разливается по телу, как в детстве, когда он болел, и мама растирала его губкой, смоченной в касере… Но мамы ведь нет, больше нет, у него вообще больше никого нет… А голос продолжает звать, и руки никуда не исчезают, тёплые, чуть шершавые руки, и Валентин сдаётся этим рукам, огонь гаснет, остаётся только темнота, окутывающая его и позволяющая наконец уснуть…
***
Валентин проснулся от того, что солнце нещадно светило прямо в лицо, явственно намекая, что утро давным-давно приказало долго жить, уступив место дню, а он почему-то всё ещё валяется в постели. Впрочем, причина всплыла в памяти почти сразу: вчера, после бурно проведённой в обществе дождя и мокрой одежды ночи, полковник имел столь ужасающий вид, что генерал Ариго, едва увидев его воспалённые красные глаза и услышав хрипящий шёпот вместо обычного ровного голоса, приказал Заразе немедленно отправляться к лекарю и не являться пред его генеральские очи, пока не выздоровеет. К лекарю Валентин, разумеется, не пошёл, предпочтя занять освободившееся время начертанием карты по записям из последнего дозора для всё того же генерала. Однако к вечеру у упрямого Спрута началась лихорадка, заставившая его бросить почти законченную карту на столе и лечь в постель, проваливаясь в жаркий ночной бред… Сейчас, однако, от жара остались лишь воспоминания.
Приподнявшись на локтях, Валентин с удивлением посмотрел на тут же упавший с головы свой собственный шейный платок, очевидно, служивший ему компрессом. Таз с водой, а так же полупустая бутылка касеры и губка обнаружились тут же, на прикроватной тумбочке, однако никаких воспоминаний о том, как они там оказались, в голове не возникало. Обведя взглядом комнату, полковник отметил ещё некоторые несоответствия: стул возле стола был развёрнут, хотя вчера Валентин собственноручно задвинул его, как делал всегда. На столе же… То, что было на столе, требовало немедленно встать и подойти ближе, не веря своим глазам: карта, почти идеально вычерченная карта, была совершенно испорчена выведенными на незаконченном крае кривыми, перечёрканными и обильно сдобренными кляксами строчками. Валентин склонился над бесполезным теперь пергаментом, отчётливо чувствуя, как начинает дёргаться глаз.
У нас разнятся принципы и цели,
Я Вас не понял, или Вы меня?
Тогда, в тот день, чего же мы хотели?
Неужто сложно просто рассказать?
Простите, что ворвался среди ночи,
Я даже волновался, между прочим!
Ваш жар не так уж просто было сбить…
Не собирался портить карту Вам,
Но не нашёл бумаги… Ладно, к кошкам!
Другую нарисую завтра сам.
Надеюсь видеть Вас на тренировке…
Мы с самого начала далеко:
Лаик, День Фабиана или Торка –
Нас разделило абсолютно всё.
Не знаю, изменилось что с тех пор,
Но я устал от этих глупых ссор!
— Карты чертят, а не рисуют, вы даже этого не знаете? — у него никогда не было привычки разговаривать с воображаемыми собеседниками — по крайней мере, не вслух, — но сейчас ледяной полковник Придд испытывал настоятельную потребность выговориться. Или ударить что-нибудь. Или кого-нибудь. Или разорвать карту на мелкие клочки. Чтобы перестать стоять над ней и перечитывать раз за разом решительно зачёркнутые слова… Вместо того, чтобы немедленно сесть, достать из планшета описания дозорных и начать чертить карту заново.
Дверь за спиной открылась.
— Рад, что вам уже лучше. — Генерал Райнштайнер, определённо, обладал мистической способностью появляться внезапно буквально везде. — Я вижу, вы закончили карту, даже будучи нездоровым? Весьма кстати.
— К сожалению, карта ещё не готова, но я думаю, что смогу предоставить её к вечеру. Прошу прощения, вы не подскажете мне, где я могу найти теньента Сэ?
— Теньент Сэ проспал смену утреннего караула, так как, по его словам, провёл подряд две бессонные ночи, и в наказание был отправлен в дозор до вечера.
— Благодарю вас.
Определённо, следовало заняться картой…
***
Арно возвращался в лагерь, из последних сил сжимая поводья, чтобы не свалиться с Кана. Глаза слипались, то и дело норовя захлопнуться, а когда их всё-таки удавалось открыть, мир вокруг застилала пелена, не позволявшая как следует что-то разглядеть. Вот, например, почему впереди упорно маячит что-то лиловое, если весь пейзаж вокруг — зелёно-коричневый?
“Что-то лиловое” постепенно увеличивалось, при ближайшем рассмотрении оказавшись шейным платком полковника Заразы с самим полковником в довесок.
— Где моя карта, теньент Сэ? — о, неужто Спрут в кои-то веки решил отказаться от обычной отстранённо-вежливой манеры обращения? В виде исключения?
Арно усилием воли заставил себя сфокусировать взгляд и запустил руку в седельную сумку.
Валентин, не скрывая удивления, разглядывал пергамент. Карта и в самом деле была именно нарисована: похоже, Арно не привык иметь дело ни с линейкой, ни, тем более, штангенциркулем. Но! Это была именно карта, все объекты, насколько можно было определить беглым взглядом, находились точно на своих местах, границы пересекались ровно там, где и было положено, а особенности местности, будь то лес или болото, были даже не без художественного вкуса разукрашены — и где только взял? — цветными карандашами.
— Что, не ожидали, полковник Придд? — Арно явно наслаждался, в кои-то веки видя чёткие и ничем не замутнённые эмоции на лице собеседника.
— Как вам удалось перечер… перерисовать карту, если оригинал остался на моём столе?
— Вообще-то, я выезжал вместе с тем самым дозором, — Савиньяк уже откровенно улыбался, хотя вид у него был всё такой же сонный, — к тому же…
Из седельной сумки появился ещё один бумажный свёрток. Те самые путевые заметки, по которым сам Валентин ориентировался, чертя карту накануне.
— Кажется, вы всё-таки рассчитывали, что карту принесу вам я, раз уж не заметили их пропажи…
— — —
Письмо десятое, почти утопленное
Лето, видимо, решив сразу же возместить слишком долгий дефицит тепла, с первых же дней немилосердно поджаривало западную армию со всех сторон, “почти до хрустящей корочки”, — как ехидно выразился Арно, глядя на красные обгоревшие физиономии братьев Катершванц. Сам Савиньяк, на зависть всем пострадавшим от разгулявшегося солнца, стремительно покрывался идеально ровным загаром, подчёркивавшим столь же стремительно выгорающие в бледно-жёлтый, почти белый цвет волосы. Полковник Придд, судя по мешкам под глазами и какому-то чересчур даже для него изнурённому виду, жару не жаловал.
“Да и двигаетесь вы, герцог, гораздо медленней обычного”, — вторая подряд победа в уже привычной утренней тренировке радости почему-то не принесла.
— Устали, полковник? — Арно всегда произносил его звание, чуть растягивая второй слог, так что получалось “полкооовник”, иногда насмешливо, но в последнее время — скорее дразняще.
— Нисколько, я готов продолжить тренировку. — В такую жару все давно поскидывали с себя мундиры, оставшись в одних рубашках, да и те расстегнули: кто до середины, как младший Савиньяк, а кто и всю, или хотя бы рукава закатали. Но Валентин был одет полностью по форме и застёгнут на все пуговицы, как обычно, и это почему-то невероятно раздражало. Ну в самом деле, ему что, солнечный удар получить не терпится?!
— А я устал! — Савиньяк, нахально улыбаясь, забросил шпагу в ножны. — Отложим до завтра, если вы не против?
— Как вам будет угодно.
— Врёшь ты всё, полкооовник, — тихий шёпот Арно прозвучал за спиной будто вдогонку, и Валентин предпочёл сделать вид, что не услышал.
“Кто бы говорил, теньент”
***
Чем можно заняться в прекрасное жаркое послеобеденное время? Многие, из тех, конечно, у кого срочных дел по службе не было, предпочли лечь спать, дожидаясь вечерней прохлады. Арно днём не спал никогда, даже в раннем детстве, поэтому и теперь поступил точно так же, как поступал в этом самом детстве, когда его оставляли в комнате с задёрнутыми шторами, велев ближайшие два часа крепко спать — убежал на речку купаться. Присмотренное ещё весной местечко так и притягивало к себе: густые заросли камыша скрывали от посторонних глаз небольшую песчаную косу с отличным высоким камнем, с которого можно было нырять. Что младший Савиньяк с удовольствием и проделал. С разбега.
Брызги получились что надо. Это Арно явственно понял по выразительному взгляду Валентина, очень не вовремя вышедшего к берегу из камышовых зарослей. С ног до головы мокрый полковник являл собой до того неожиданное зрелище, что сдержать смех было решительно невозможно. Особенно если даже не пытаться это сделать.
— Рад, что доставил вам удовольствие, — голос Заразы так и сочился сарказмом, но на фоне стекающих с волос и одежды ручьёв воды звучало это не очень убедительно.
Тут, словно спохватившись, Валентин быстро стащил с себя отяжелевший от воды мундир и начал спешно выворачивать карманы.
“Упс”
— Там было что-то важное? — Арно попытался придать лицу максимально покаянное выражение, на которое только был способен. Получалось у него неплохо, надо сказать: Ли, и того обычно прошибало, но Спрут даже головы не поднял, аккуратно раскладывая на песке какие-то мокрые листы бумаги.
— Вы не пробовали нырять в реку, выплёскивая из неё чуть меньше воды, чем это происходит при наводнении?
— А так можно? — Арно говорил с почти издевательским восторженным удивлением. — Может, продемонстрируете?
“О, неужели! Герцог соизволил поднять голову!”
Валентин несколько мгновений смотрел прямо в глаза нарушителю спокойствия и комфорта, а потом вдруг кивнул и принялся стаскивать с себя оставшиеся предметы гардероба.
Нырял он в самом деле почти бесшумно, красиво вонзаясь в воду сложенными вместе ладонями. Довольно бледными, надо сказать.
— Вы обгорите.
Придд равнодушно пожал плечами, с удовольствием раскинув руки и ноги в воде и закрывая глаза. Палящее солнце слепило даже сквозь сомкнутые веки, но в прохладной воде это больше не раздражало и не создавало ощущения, будто его придавливает к земле раскалённым молотом. Невыносимо хотелось заснуть.
— По-моему, вы всё-таки устали, — по голосу было слышно, что теньент улыбался.
— А по-моему, это не ваше дело, — Валентин приоткрыл один глаз, отвечая, и это придавало ему столь непривычно-добродушный вид, что злиться не хотелось совершенно.
Поэтому Арно просто повторил свой прыжок с камня. С тем же количеством брызг, разумеется. В ответ на что его попытались утопить, и даже, кажется, почти серьёзно, но оно того явно стоило…
***
Придд ушёл в лагерь первым, быстро и аккуратно надев на себя всю успевшую высохнуть одежду и сложив обратно свои бумаги, пока Арно лениво догребал до берега и отряхивался, как лохматая собака. Впрочем, кажется, слухи об идеальной аккуратности Заразы были сильно преувеличены, потому что на песке остался белеть ещё какой-то свёрток.
Подойдя ближе, Савиньяк с удивлением узнал в этом свёртке почтовый конверт, подписанный, как всегда, чётко и аккуратно… Некогда чётко и аккуратно, потому что теперь чернила расплывались неровными волнами.
— Ладно-ладно, я сам виноват, — хорошо всё-таки летом. Когда есть яркое солнце над головой и речка в двух шагах. И письмо в руках, пусть даже и изрядно размытое…
Но я устал: от этих глупых ссор,
От прошлого, глядящего мне в спину,
И от того, что с некоторых пор,
Отогреваясь, я лишь больше стыну.
А вам-то что до этого, теньент?
Ваш мир ведь от начала чёрно-белый,
Зачем же Вас я подпустил к себе?
О, это лишним было, в самом деле.
К чему, виконт, Вам общество моё?
Хоть мы фехтуем с пользой, я не спорю,
Мы не друзья, мы с Вами… Мы — никто,
Герои ненаписанных историй…
Но кое-что мы с Вами проглядели:
Не всем решаться спорам на дуэли.
Ну вот, а говорил, что не устал. Надо будет вытащить этого Спрута на речку ещё раз. Или два. Раз уж ему на воде спать больше нравится…
— — —
Письмо одиннадцатое, с постскриптумом
— Что-то в последнее время этих двоих спорщиков совсем не слышно, — Жермон осторожно сделал шаг, пробуя, насколько заживающая нога держит его, — неужто уже поубивали друг друга?
Можно было бы спросить: “Неужто помирились?”, но первый вариант был куда более вероятен.
— О, эти молодые люди нашли менее радикальный способ прекратить споры. Они просто не разговаривают, — Райнштайнер спокойно и ненавязчиво следовал за Ариго, всё время оставаясь чуть позади. Жермон знал, что стоит ему оступиться, как его тут же подхватят, и не мог понять, какое чувство это знание вызывает в нём больше — раздражение или благодарность.
— Что, совсем?
— Не могу судить насчёт всего остального времени, но во время тренировок — совсем, а тренируются они каждый день. Барон Катершванц чрезвычайно ими доволен.
— Не сомнева… — оступился всё-таки. Упасть не успел, конечно. Но всё же: это раздражение или… радость?..
***
“Двое спорщиков” и в самом деле не разговаривали. Если, конечно, не считать разговором всегда одинаковый диалог, превратившийся чуть ли не в ежедневный утренний ритуал перед тренировкой:
— Доброе утро, теньент!
— И вас туда же, полковник!
Кажется, раньше теньент Сэ позволял себе куда больше разглагольствований: даже во время фехтования никогда не мог удержаться, чтобы не начать подначивать соперника — это Валентин помнил ещё по Лаик. Но сейчас блондин упрямо молчал, лишь прикусывая нижнюю губу — на ней уже образовалась незаживающая спёкшаяся корочка — и глядя прямо в глаза. И если раньше все мысли Савиньяка были написаны прямо у него на лбу, то теперь прочитать их не было ровно никакой возможности. Как будто спавший доселе где-то глубоко внутри Рафиано вдруг вылез наружу и решил отыграться за все предыдущие годы несправедливого пренебрежения. Сам Валентин, разумеется, тоже молчал, но в этом не было ничего необычного, а вот затянувшаяся молчаливость виконта Сэ почему-то начинала уже выводить из себя. Проверить, ведёт ли он себя так же с другими противниками, также не представлялось возможным: по какой-то негласной договорённости тренировались они теперь только друг с другом. И чем дальше, тем больше эти тренировки походили на выяснение отношений. И, положа руку на сердце, полковник Придд не мог сказать, что в этом обстоятельстве не было его вины.
***
Разведка докладывала о следах вражеского отряда. Дриксы были уже близко, решающий бой — не за горами, и каждый солдат в лагере был загружен работой до самой ночи, а кое-кто — и того дольше. Времени не хватало даже на сон, и большинство офицеров давно бросили тренироваться по утрам, предпочитая либо поспать чуть дольше, либо уделить время накопившимся делам, но несколько упрямцев продолжали выходить на тренировочную площадку, вставая ради этого на полчаса раньше. Они, конечно, знали, что скоро и этого времени у них не будет, но пока оно ещё не вышло, его следовало использовать. И они использовали. Пока однажды утром, закрывая дверь в свою комнату, Валентин не обнаружил прикреплённый красивым, явно фамильным, кинжалом к двери конверт. Значит, теперь действительно всё…
Не всем решаться спорам на дуэли,
Да и не так уж нам она нужна:
Дерёмся мы по семь раз на неделе,
Встаём до наступления утра...
Вы, между прочим, как-то обещали
Ещё раз повторить мне тот приём!
…Дуэль теперь поможет нам едва ли —
К ней наши споры вовсе ни при чём.
Наш спор лежит в границах разных мнений,
И разве письма могут разрешить
Круговорот из страхов и сомнений,
Что отравляет нашу с Вами жизнь?
Дуэль… и в самом деле — перебор.
Быть может, для начала разговор?
— Где же вы раньше были, виконт? Когда у нас ещё было время вести разговоры.
На обратной стороне листа обнаружилась приписка:
P.S. Я в разведке до ночи, поэтому наша утренняя тренировка, к сожалению, отменяется, но я где-то слышал, что разминки под луной не менее полезны, чем под восходящим солнцем.
P.P.S. И не забудьте мой кинжал, он мне ещё пригодится.
А.
Время — прелюбопытнейшая вещь. Иногда оно летит слишком быстро, но кто сказал, что нельзя управлять этим полётом?